ИССЛЕДОВАНИЯ - КОММЕНТАРИИ - ССЫЛКИ

Карло Кремона

Встреча с Амвросием (Амвросий-катехизатор)

Фрагмент из главы “Встреча с Амвросием” (см. 131). монографии “Августин из Гиппона. Разум и вера” Карло Кремона.

“Тяга к почитаемому всеми епископу Амвросию, защитнику своего народа и укротителю сильных, и симпатия и доверие, внушенные Августину Симплицианом, помогли ему принять решение записаться в оглашенные. Так он узнал иной род дружбы, не совсем похожей на ту, которая связывала его с мирскими друзьями и питала его гордость, поскольку среди них он всегда был первым.

Дружба же с Амвросием давала Августину ощущение подчиненности, хотя эти отношения основывались на взаимной любви. К Амвросию не ходили вести академические споры: мало можно было ему продать, много можно было у него купить. Он был зорким управителем таинствами Божьими.

Записавшиеся в катехумены тогда не обязаны были креститься в течение нескольких ближайших месяцев, наметив точную дату. Это была внутренняя установка на веру, выбор пути, который мог оказаться долгим, знак приязни к христианской религии. Кто-то оставался оглашенным годами, подобно студентам-вольнослушателям. Но в любом случае катеху мену, наставляемому в христианстве. полагалось посещать школу, в которой преподавался катехизис. Обучение оглашенных и катехизация, безусловно, находились в ведении епископа, и часто он лично проводил занятия, особенно когда приходилось сокращать срок обучения, поскольку желающие креститься были уже вполне готовы к тому, чтобы из катехуменов стать неофитами — усердные и с нетерпением ожидающие омовения в крещальных водах, которое происходило обычно в пасхальную ночь. В таких случаях именно Амвросий назначал более сжатые сроки подготовки: она начиналась, по обыкновеник”, в воскресенье за семьдесят дней до Пасхи, с тем, чтобы продлиться весь Пост и завершиться в дни перед Светлым Воскресеньем обрядом смывания тела в великий Четверг, и затем — обрядом “traditio Simboli” или “передачи” Символа веры.

Догматические трактаты св. Амвросия, такие, как “Изложение Символа веры”, “О таинствах”, “О тайнах”, “О покаянии” были, как бы мы теперь сказали, “звукозаписью” его катехизаторских выступлений для неофитов, которые неизвестный стенографист поспешно заносил на дощечку или пергамент...

Катехизация, на том этапе истории христианства, была, благодаря великим епископам, правившим различными поместными Церквами, главной основой народной веры и содержала сведения об элементах литургии, вероучения, изобразительного и символического искусства. Катехизация строила Церковь живую, тот Град Божий, который покорит Августина.

Однажды, окончив занятие, на котором присутствовал Августин, Амвросий подошел к нему, с необычной сердечностью взял под руку, и начал доверительный разговор, увлекая профессора-катехумена по внутреннему переходу в свой дом. Быть может, Моника рассказала епископу о тяжелом душевном состоянии Августина из-за расставания с Неназванной и неразберихи с выбором невесты; может быть, это Симплициан поведал Амвросию о своей беседе с прославленным ритором и о том, что он ощутил в его душе.

“Мне сообщили о твоем великолепном панегирике по случаю дня рождения императора...”,— сказал Амвросий, устремив на Августина пристальный взгляд, стремящийся проникнуть в самые сокровенные его мысли.

Своим ответом Августин прикрылся, как щитом: не стоит придавать значения этому успеху, который сам он искренне считает эфемерным. В общем, он хотел внушить собеседнику, что нужно нечто совсем другое, чтобы успокоить его душу. Амвросий в ходе разговора проявил себя тонким дипломатом. Не для того, чтобы привлечь Августина па свою сторону, и не для того, чтобы побудить не менее тонкого собеседника к каким-то высказываниям о запутанной ситуации, возникшей как раз в те дни между Дворцом и Епископией.

Амвросий тревожился о самом молодом философе, на лице которого запечатлелись следы внутренней борьбы. Как у хорошего врача в старые добрые времена, у Амвросия был наметанный глаз, и ему хватало малейшего признака, чтобы поставить точный диагноз.

“Устал я сегодня, пока учил вас петь этот гимн”,— сказал он. “Я тоже пел, с большим подъемом...” — проговорил Августин. И продолжил: “У меня несильный голос. В школе, когда пою, приходится тратить много сил: голоса не хватает, я даже хочу посоветоваться с врачом. Но когда я пою вместе с другими в церкви, как сегодня, вполне дотягиваю до конца и хочу, чтобы гимн длился как можно дольше...”. Потом он добавил, что эти песнопения “доставляли ему сокровенное и сладостное утешение”, что собрание “пело более сердцем, чем голосом” (ср. “Исповедь” IX, 4, 8). Он смиренно сознался, что не очень хорошо знает, как “оживляют” службу другие кафолические общины. Он сохранил только смутные детские и юношеские воспоминания о соответствующих традициях общин в Тагасте и в Карфагене.

Амвросий заинтересовался карфагенской кафолической общиной, спросил об особенностях ее литургической практики... Но Августин умело вернул разговор к миланским событиям. В Карфагене, если он и заходил в церковь, то не столько для того, чтобы возлюбить Бога, сколько для того, чтобы влюбиться в какую-нибудь девчонку. А здесь все было по-другому: сам облик миланской Церкви, упорядоченное единство и сплоченность народа вокруг духовного руководителя, горячая молитва во время совершения таинств, хоровые напевы, никогда прежде не слышанные, — все это глубоко трогало его.

“Да, Двор создает для нас сложности,— вновь заговорил Амвросий, — но мы не сдаемся: нам помогают наши литургические сплочения и пение...”

Амвросий имел в виду происшествия, которые Августину были хорошо известны...

...Амвросий, прощаясь с гостем, спросил: “Ты был у отца Симплициана?”.

Августин подтвердил, что встречался с ним, и признался, что полюбил старого священника, увидел в нем человека мудрого и святого.

Как оказалось, епископ был наслышан и об его увлечении учениями неоплатоников. Он предупредил его: “Нет пути, ведущего с земли на небо, есть только путь, от Бога нисходящий к человеку, который спасается по чистой благодати. Не восходит на небо никто, кроме Сходящего с неба. Это Евангелие от Иоанна. А мы знаем, что оно неложно!”.