Hermas

ИССЛЕДОВАНИЯ - КОММЕНТАРИИ - ССЫЛКИ

Из книги Неретиной С.С. "Верующий разум"

Ерм: мир как храм

Между тем источники представили нам возможность ознакомиться с содержанием бесед если не с Богом, - то с Его посланными. Я имею в виду произведение, которое до сих пор не входило в отечественные пособия по истории философии и которое называется “Пастырь”. Недавно оно стало предметом исследования молодого уральского философа И.Д.Ладушина, посвятившего ему один из разделов своей кандидатской диссертации “Культурно-исторические истоки исповедального .самосознания” (Екатеринбург, 1994). Между тем анализ “Пастыря” чрезвычайно важен для понимания того, как формировались такие важные идеи средневековой философии, как персонализм, такой способ познания, каким являлись видения, какие предлагались этические максимы, складывались идеи образцовости и аналогического способа мышления.

Автором “Пастыря” был некий Ерм, причисляемый к мужам апостольским; по всей видимости, он был иудейского происхождения, о чем свидетельствует множество гебраизмов в его книге. Известно, что некогда он был продан в рабство, послан в Рим, где обрабатывал поле, на котором и явился ему в видении пастырь. Где и когда Ерм стал христианином, неизвестно, но книга его, написанная между 140 г. и 150 г., почиталась многими известными мыслителями, в частности Тертуллианом и Оригеном. Его дети отреклись от христианства и, по всей вероятности, выдали родителей властям. Факт их отречения был для Ерма столь мучителен, что ему посвящено одно из видений, в котором Ерму ставятся условия спасения. “Дети твои, Ерм, - открылось ему в видении, - отступили от Господа, хулили Его и в великом нечестии предали своих родителей; и прослыли они предателями родителей; предавши их, не исправились, но присоединили к грехам своим распутство и скверны нечестия, и таким образом исполнили меру неправд своих. Но объяви эти слова всем детям своим и жене своей... так как и она не воздерживается языком своим, которым согрешает; но услышавши эти слова, она будет обуздывать его и получит помилование; она образумится после того, как передашь ей эти слова, которые Господь повелел мне открыть тебе” (с. 169).

Даже из этого отрывка очевидна преображающая роль откровенного, услышанного и могущего стать воплощенным (“образумится”) слова.

“Пастырь” Ерма - “апокрифический апокалипсис”, как называют его издатели. Он состоит из трех частей: видений, заповедей и подобий. Но героем их прежде всего является не человек - в виде ли старицы, матроны или пастуха, - а книга или слово, причем и книга, и слово окружены соответствующей атрибутикой: им подобают кафедры, определенная интонация, жесты и положения, что создает именно словесно-речевую ситуацию, а не просто языковую. Многочисленные подробности, окружающие видения, сохранение прямой диалогизирующей речи как раз и делают их достоверными, когда сон расценивается не как сон, а как явленная во сне наивысшая реальность.

Приведем фрагмент ермовой речи, чтобы нагляднее продемонстрировать именно речевые установки автора. В первом откровении Ерм увидел “против себя большую кафедру, сделанную из волны белой, словно снег. И пришла старая женщина в блестящей одежде с книгою в руке, села она и приветствовала меня: “Здравствуй, Ерм”. И я с печалью и слезами сказал: “Здравствуй, госпожа”. Она сказала мне: “Что печален ты, Ерм, ты, который был терпелив, умерен и всегда весел?” Я говорю ей в ответ: “Госпожа, одна прекрасная женщина сделала мне укоризну, будто я согрешил против нее”. И она сказала мне: “Такое дело должно быть чуждо рабу Господню. В рабах Божиих даже и такой помысл составляет грех. Но ведь в сердце твоем возникло желание к ней... Но милосердие Божие сжалилось над тобою... Ты только не колеблись... Как кузнец, работая молотом, преодолевает дело, какое хочет, так и праведное слово, ежедневно внушаемое, победит всякое зло. Поэтому не переставай вразумлять детей своих, ибо Господь знает, что они покоятся от всего сердца своего и будут написаны в книге жизни”. Когда она окончила эти слова, то сказала мне: “Хочешь слушать, что я читать буду?” Я говорю ей: “Хочу, госпожа”. “Итак, слушай”. И раскрывши книгу, она читала величественное и дивное, чего не мог я удержать в памяти. Ибо слова были страшны, так что человек не мог вынести их. Впрочем, самые последние слова я запомнил...: “Вот Бог сил, который невидимою силою и великим своим разумом сотворил мир, и славным советом своим благоукрасил тварь, и всесильным словом Своим утвердил небо... и всемощною силою Своею создал Свою святую церковь...” “...Она говорит мне: “Понравилось ли тебе мое чтение?” Я говорю ей: “Госпожа, самые последние слова мне нравятся; а первые страшны и жестоки”, и она говорит мне: “Эти последние слова относятся к праведным, а первые к отступникам и язычникам”... Она удалилась веселая и на прощанье сказала мне: “Мужайся, Ерм” (с. 166 - 168).

Речевой диалог здесь передан подробно, детализированно, укрепляя в несомненности видения. Но впечатляет здесь уже замеченная в Послании Климента Римского идея силы, связанная и даже отождествленная со словом.

У этой идеи большое будущее, она будет едва ли не главным понятием Нового времени, но родом она из раннего Средневековья, осознавшего мужество жизни по Слову. Слово сравнивается с работающим молотом кузнецом, с Божественным всемогуществом, с мужеством. Это действительно мужская сила, выбрасывающая речь столь решительно, что многое из нее остается неопознанным. Это действительно стихия, требующая не столько означивания, сколько осмысления. Поэтому у Ерма речь как сила тесно связана со смыслом. Отсутствие силы воздействия влечет отсутствие смысла. Интеллектуальное усилие открывает смысл. Можно сказать, что количество силы, потраченной на восприятие речи, есть мера ее осмысления. “Взявши книгу, я удалился в одно место в поле и списал все буква в букву, потому что смысла не находил”. Можно, следовательно, видеть, но не ведать; списывание - это мускульная сила, интеллектуальная пока еще спит. Но вот включается духовное усилие. “Спустя пятнадцать дней, в которые я постился и много молился Господу, мне был открыт смысл написанного”. Он состоял в том, что выяснена была “мера” грехов Ермовой семьи (с. 169).

На основании подробного, детального рассказа Ерма можно установить такие тождества. Смысл книги был открыт после двухнедельного поста и молитвы, то есть вдумывания в себя, нашедшего выражение в словах. Мысль находит выражение в видении, откровении. “Ужели не видишь”, - говорит старица, то есть не разумеешь. “Открой мне”, то есть вразуми, внедрись в разум, захвати его. Но мышление, по Ерму, не некий плавно текущий процесс, не просто естественное начало в человеке. Мышление предполагает усилие, ведущее к тому, что он называет “метанойя”, душевным обновлением, к перемене образа мыслей и соответственно образа жизни. Такое мышление воспитано в вере, рассматриваемой как основание возрождения. Метанойя должна сопровождаться добродетелями, которые следуют в строго определенном порядке и рождают друг друга.

Но прежде чем обратиться к ним, обратим внимание на содержание и структуру видений. Все они, скрупулезно описанные, строго локализованы (дух понес Ерма “направо чрез какое-то место”, которое “было скалисто, круто и непроходимо от вод”), происходили в определенное время (во время сна, после молитвы и исповеди, после двухнедельного поста), были снабжены определенными аксессуарами (кафедрой, скамьей, на которой лежала не просто подушка, но подушка льняная, над которой была “простерта парусина”, а рядом лежал “блестящий жезл”), что подчеркивает достоверность видения и его точную засвидетельствованность. Видений было четыре, они не разнородны, но словно прочерчивают путь, который должно пройти христианину до высот откровения.

Первое видение начинается с рассказа Ерма о том, как он однажды подумал о некоей деве как о возможной своей жене. Подумал мимоходом, случайно, ненароком (“и ничего более я не подумал”). Но эта маленькая, простая случайность в первом его видении, когда ему явилась эта женщина, была расценена как тяжкий грех, она навела на Ерма “скорбь и страх” именно потому, что казалась ему в свое время невинностью, не заслуживающей внимания. Скорбь и страх, рожденные переживанием этого случая, усилили молитвенное состояние Ерма, и тогда ему явилась старица, которая обратила его внимание на то, что он “подавлен мирскими делами” не только из-за своих грехов, но и из-за “грехов и беззаконий” отступников-детей. Старица указала Ерму путь исправления: ежедневным назиданием своей семьи он сумеет победить зло.

В первом видении Ерм предстает человеком, способным страдать от малейшей неправды, устрашившись ее ничтожности, способной перерешить всю судьбу. Такого рода душевный порыв, сила праведности, снимающая возражения разума (бывает-де хуже), называется простотой. Нравственная простота души осмысляется как принадлежность верующего, она становится предметом мысли.

Во втором видении ему явилась та же старица и велела ему списывать книгу. При списывании он не находил в ней смысла до тех пор, пока не приступил к усердному посту и молитве: изначально открытое стало ясным. Ерм понял, что спастись он может не только интуитивным усовестливанием нечестивых, но передачей им богооткровенного смысла и требованием покаяния, твердости, отступничества от двоедушия. Ерму была вменена в заслугу простота его души. Но и это видение было ступенью в совершенствовании, переходом от низшего состояния к высшему. Ерм еще не знает, кто эта старица, он лишь предчувствует ее великую значимость для себя и окружения. “Во время сна, братия, один красивый юноша явился мне, говоря: “Кто, ты думаешь, та старица, от которой ты получил книгу?” Я сказал: “Сивилла” (Ерм прогуливался близ Кум, знаменитых своею сивиллою. - С.Н.). “Ошибаешься, - говорит он, - она не Сивилла”. “Кто же она, господин?” И он сказал мне: “Она есть церковь Божия” (с. 171).

Мысль и жизнь Ерма все время была как бы на подступах к храму. Теперь, в третьем видении, речь идет о его строительстве. Грехи остаются у подножия, на месте же постройки дело касается только причащения истине. “Перестань молиться только о грехах своих; молись и о правде, чтобы часть из нее получил ты для дома своего” (с. 172. Выделено мною. - С.Н.).

Строительство храма - это видение как размышление. Ерм, рассматривая, спрашивает. Он как бы вводит читателя не только в круг храма, но и в о-круг. Между зрительным схватыванием и вопросом постоянно обнаруживается некий зазор, несовпадение между видимым и понимаемым. В этом зазоре произрастает мышление. “Я хотел было сесть по правую сторону, она не позволила, но рукою показала, чтобы садился я по левую сторону. Когда я задумался и опечалился... (с. 172) Мысль рождает чувство, в свою очередь требующее узнавания. Познавательная, вопрос-ответная ситуация (“госпожа, я желал бы узнать, что они потерпели”, “...лютых зверей, бичевания, темницы”), позволяющая говорить о чем-то, сменяется зрительным восприятием. В этом восприятии или ощущении происходит слипание видящего и видения, но в мышлении видение отделяется от предмета видения, не совпадает с ним. В видении обнаруживается своего рода разлад. Оно вместе зримо оптически и теоретически. Здесь важна именно эта совместность, приобщающая друг другу оба способа созерцания, не могущих быть оторванными друг от друга, потому не способных образовать понятия, зато превосходно показывающих соответствия иносказаний: аналогий, метафор, аллегорий, гипербол, метонимий (храм - это каменная башня, камни - люди: квадратные и белые - апостолы и епископы; извлекаемые из глубины - мученики; рассекаемые и отброшенные - притворно верующие; белые и круглые, не идущие в строительство - верующие, ко богатые, которые во время гонений из-за богатства отрекаются от веры, и т.д.). Зрительные ощущения сменяются слуховыми, тактильными, вкусовыми и цветовыми. Но все скрепляется речью, поскольку видения Ерма - не живопись, но если и живопись, то словесная, где строгость, даже сердитость старицы (“доколе ты будешь глуп и несмыслен, обо всем спрашиваешь и ничего не понимаешь”) соседствует с наивностью, но и настойчивой любознательностью Ерма (“Любопытный ты человек, если желаешь узнать значение башни”. “Действительно, госпожа, говорю я, желаю узнать, чтобы возвестить братьям”). Речь и делает видения не просто ярким персональным произведением: благодаря речи, всегда ответственной и проблематичной, человек в них явлен как личность, причастная Божественному домостроительству.

Обнаружив схематизмы сакрализации жизни через аллегорию и прочие многочисленные тропы, то есть тождество формально-образных структур, Ерм выстраивает цепочку когнитивных актов, стоящих “за” этими структурами, которые вместе с тем есть добродетели. У него это называется “иновидением” (“хочешь видеть иное?” с. 178). Абстрагирующие действия разума предъявлены через их олицетворение (семь женщин вокруг башни). Действия эти произведены друг от друга в строго определенном порядке: вера -> воздержание —> простота —> невинность —> скромность —> знание —> любовь. Действия обладают одинаковой силой. Осуществлять их можно только совместно, в связи и в той последовательности, в какой они рождены.

Подчеркнем и эту совместность, и главное - невыделенность знания из цепочки этических императивов, помня к тому же, что любовь это то, что “не допускает разделения”. Подобного рода невыделенность позволяет само знание относить к этике. Это, во-первых, а во-вторых, состояние различения, то есть то, что относится к логике, есть лишь одна из стадий на пути к главной цели человека - спасению. Поскольку же исполнение полноты/неполноты этих действий зависит от свободного волеизъявления человека, то дело спасения - это дело каждого субъекта. Не знание - дело человека, а спасение, в котором знанию принадлежит лишь одно из усилий. Внимание Ерма направлено не на него, а на то, что делает возможным и знание, и тем более спасение - на нетварное, неузнанное (иначе зачем познание?), невременное. “Я спросил ее о времени, не конец ли уже теперь. Но она громко воскликнула: “Несмысленный человек! Ужели не видишь ты, что башня все еще строится? Когда башня будет окончена и построена, тогда и будет конец; но она скоро будет окончена” (с. 178).

Вдумывание, вглядывание в мир у Ерма не тождественно различающему рассудочному знанию. Старица в видении через него учила мир труднейшим вещам: сохранять мир, щедро раздавать нуждающимся, не злодействовать. Одно из ключевых состояний в этом поучении - состояний “взаимности”: иметь мир “между собою”, вразумлять себя “взаимно”, “сойдитесь в единомыслие” и т.п.

Идея спасения связана у Ерма с двумя способами переживания: времени и цвета. Старость и молодость у него - не возрасты, а состояния души относительно веры. Церковь, представшая в первом видении в виде старицы, была свидетельством обветшалости и слабости духа. Во втором видении она имела помолодевшее лицо - свидетельство обновления духа, отчего и показано строительство башни. В третьем видении это была уже прекрасная матрона со светлым лицом, а в четвертом -“разукрашенная дева, как бы выходящая из брачного чертога”. Черный цвет означает земной мир, красный - его гибель, золотой - люди, бегущие его, и белый - будущий век.

“Пастырь” Ерма перестраивает внимание человека на этот будущий мир. Его мистическая направленность очевидна. Но эта мистическая направленность может быть, как очевидно из произведения, обеспечена только жесткими и вполне рациональными процедурами. Потому вторая часть “Пастыря” посвящена заповедям, столь же тщательно продуманным, сколь тщательно были записаны “Видения”. Двенадцать заповедей он получил от “человека почтенного вида, в пастушеской одежде”: он представился Ерму пастырем, которому тот препоручен (с. 185). Заповеди отличаются от советов для желающих совершенствоваться. Заповеди - это необходимые процедуры праведности, советы - дополнительные: то, что, по словам Ерма, “сверх того”.

Заповеди таковы: о вере в единого Бога; о том, что должно избегать злословия и творить милостыню в простоте; о том, что должно избегать лжи; о целомудрии и разводе; о печали и терпении; о прямом и кривом пути к Богу и добром и злом ангелах при человеке; о боязни Бога и бесстрашии перед дьяволом; о воздержании от зла и делании блага; о прощении милости у Бога и отвращении от сомнения в этой милости; об отвращении от уныния, препятствующего молитве; об умении распознавать истинных пророков и лжепророков; о служении благим помыслам. Последняя заповедь ставит проблему соотношения возможностей и желаний человека, которую Ерм полагает апорийной, поскольку начинает рассуждение с обращения к онтологической слабости человека. Пастырь противопоставляет Ерму другую сторону этой же онтологии, ориентирующую на Божественное бытие, связь с которым осуществляется верой.

Вторая часть книги Ерма подчеркивает особенность речи как двуречия: любая речь, если она речь - двувекторна, то есть вопрос-ответна; вопрос исходит от человека, ответ от Бога и Божьего посланника, но эта вопрос-ответность происходит при наивысшем напряжении человеческого духа: в молитвенном видении, “схватывающем” все дарованные человеку возможности и способности. Такого рода напряженность конечна и казусна, она взывает к записи, что рассматривается как свидетельствование и этого духовного состояния, и присутствия в нем высшего духа, ангела, Святого Духа, который у Ерма тождественен Сыну Божьему. Такого рода медитации, требовавшие записи единичных, уникальных событий для сохранения в памяти, становятся одной из воспитуемых особенностей умосостояния.

Третья книга - “Подобия” - закругляет рассказ: она возвращает нас к ситуации “Видений”, еще более детализируя строительство башни-храма и знакомя с характером двенадцати народов, живущих на двенадцати холмах вокруг строительства, добродетельными девами, похожими на крестьянок (как символ простоты), которые суть святы духи и др. Первые главы ее построены по принципу параллелизма, что синтаксически выражено союзами уподобления “как.., так”. “Как виноградное дерево поддерживается вязом, так богатому помогает молитва бедного”, “как во время зимы нельзя отличить деревьев полных жизни от засохших, так в настоящем веке нельзя отделить праведных от нечестивых”. Однако с разворачиванием видений, которые пастырь показывает Ерму, усиливается модальность высказываний. Сказуемые, как правило, употребляются в будущем времени. И даже утвердительные по форме предложения семантически напоминают условные типа “так как.., то” или “если.., то” (“если исполнишь это, то будешь иметь плод в грядущем веке”, “все эти наслаждения вредны рабам Божьим, и за них-то они страдают и терпят наказания”).

Подобный сдвиг к будущему времени - мощный подрыв античного представления о времени, как круговороте, времени циклическом, и антиисторическом: вечный космос никуда не стремится, вращаясь сам по себе; человеческая судьба предрешена, и время - это скорее время трагедии человека при исполнении своей судьбы. У Ерма же время прежде всего исторично. История как смена порождений введена внутрь не только земного, но и Божьего мира: порождение Богом Отцом Бога Сына - Святого Духа, порождение добродетелей как актов спасения. Вынесение судьбоносных значений в то, чего еще нет, то есть в будущее время, парадоксально сопрягается с поступком настоящего времени, который способен это значение обойти, перерешить. Предестинация натолкнулась на свободу воли, предоставляя человеку, благодаря духовным напряжениям, право воспользоваться расставленными знаками для спасения своей души. Так, “камни короткие означают (настоящее историческое время, то есть как бы навеки предсказанное. - С.Н.) людей коварных и клеветников... Впрочем, некоторые из них покаялись и спаслись” (с. 248), то есть избежали предначертаний благодаря самоосознанию, с одной стороны, и упованию на Божественное милосердие, с другой, изменив свое собственное, казалось бы, навеки за ними закрепленное значение. Знак, таким образом, означает скорее возможность, а не необходимость. Будущее время есть знак времени вечного, есть возможность душевного обновления.

“Пастырь” Ерма - подчеркнем это - единственное произведение П в., представившее через непонятийное мышление образ града Божьего как образ будущей жизни человека. Если в Посланиях Климента Римского можно обнаружить, как гармоничный, основанный на пропорциях разум ломается под воздействием верующей души, становится нелогичным, спотыкается, порождая сомнение в твердом знании основных христианских таинств (например, воскресения), то здесь простота души (=христианки) такому разуму просто не оставляет места, заполоняя собой его пространство. И то, и другое произведение представили речь как двуречие, однако в разных ее аспектах: красноречие Климента острее “косноязычит”, поскольку его душа имеет дело с образами, представлениями и помышлениями, невнятными для. его разума; его душа и его разум не столько диалогизируют в попытках понять друг друга, даже не полемизируют, сколько не слышат и не слушают друг друга. Это действительно умело сложенный кентавр.

Ерм же подчиняет речь своей души речи пастыря (Святого духа, старицы, матроны), они жаждут, даже алчут взаимообщения (обилие прямой речи, усилительные повторы: рассказ о храме в “Притчах” почти тот же, что в “Видениях”, но еще более детальный, еще более населенных духами, девами, ангелами), при этом знание полностью подчинено задачам этически заповедной и - сладострастной веры, что вполне соответствует светской поэтике позднеримской империи.