CОЧИНЕНИЯ

   О том, что после разложения человеческого тела на элементы вселенной каждому можно вновь благополучно извлечь из общего свое индивидуальное

Но, может быть, глядя на элементы вселенной, подумаешь, что после того, как тот, что в нас, воздух сольется со сродным ему элементом и так же смешаются с однородным им теплое, влажное и землистое, трудно будет возвратиться от общего к свойственному индивидуальности. Но почему же не заключить по человеческим примерам, что это, во всяком случае, не превосходит пределов божественной силы? Ведь ты наверняка видел где-нибудь в местах человеческого обитания общее стадо, т. е. стадо, собранное из [скота, принадлежащего] обществу, но когда это стадо вновь разделяется между владельцами, тогда либо благодаря привычке [животных] к дому, либо благодаря нанесенным на них клеймам каждому возвращается свое Помышляя нечто подобное и о самом себе, ты не погрешишь против истины. Поскольку душа расположена к сообитающему ей телу природной связью и нежностью, то, как мы сказали, она срастворена с тем, что для нее свое. Как будто по нанесенным природой клеймам, душа узнает тело, с которым связана и тогда для отличающих свое общность оказывается неслитной и разделимой. А когда душа уже вновь повлечет к себе сродное ей и ее собственное — какая трудность, скажи мне, воспрепятствует божественной силе осуществить это стечение своего к своему, происходящее в неизреченном влечении природы к своему собственному? А в то, что на нашем сложении для души и после разлучения остаются знаки, показывает разговор в аде: когда тела были преданы гробу, у душ оставались какие-то признаки телесного, по которым был узнан Лазарь и богатый не остался безвестным <Лк. 16, 19 сл.>. Следовательно, нет ничего ненормального в том, чтобы веровать, что произойдет вновь разделение восстающих тел из общего на индивидуальное — это особенно видно тому, кто тщательно исследует нашу природу. Ведь не целиком заключается в течении и в превращении наше [естество]. Да и было бы совершенно непонятно, если бы мы не имели от природы ничего постоянного (никакого стояния). Но правильнее всего сказать, что одно в нас стоит, а другое продвигается изменением. Ведь тело изменяется возрастанием и умалением, как будто одежда, переменяемая с каждым возрастом. Стоит же никаким способом не прелагаемый сам по себе облик, не утрачивающий раз и навсегда нанесенных на него природой клейм, но при всех переменах тела выражающийся в своих собственных признаках. Исключить из этого правила нужно только изменение от страстей, которое затрагивает облик (эйдос). Тогда как будто чуждою маской болезненное безобразие скрывает облик (эйдос), [а] после ее снятия логосом (разумом) (как, согласно повествованию Благовестия, случилось с Нееманом Сириянином <4 Цар. 5, 1—14>) скрытый страстию облик (эйдос) в здравии вновь являет свои собственные признаки.

Поэтому боговидному в душе присуще не то, что есть в нашем сложении текущего в изменении и преходящего, а то, что в нем есть постоянного и самотождественного. А поскольку эйдетические различия преображают качественные отличия растворения (растворение же — не что на чем основано устроение вселенной и из чего состоит и человеческое тело), то эйдос обязательно становится для души как бы оттиском печати, так что запечатленное печатью уже не может оставаться неузнанным по отпечатку, но во время перестановки элементов оно вновь соберется само в себя, чтобы придти в согласие с отпечатком эйдоса; будет же приходить в согласие непременно то, на чем был изначально отпечатан эйдос. Следовательно, нет ничего ненормального в том, чтобы общее вновь разделилось на собственное (идион) для каждого. Говорят, что ртуть, пролитая из сосуда на плоское и пыльное место, скатываясь в капельки, рассыпается по земле, не смешиваясь ни с чем из того, что ей попадается. Если же ее, рассеянную по многим местам, вновь соберут в одно, то она сама собою сливается с однородным ей, ничего не допуская в свою среду. Нечто подобное, по моему мнению, нужно думать и о человеческом сложении. Если только Бог даст знак, то члены сами собой воссоединятся соответственно друг другу, и от этого не произойдет никакого затруднения для разделения природы на элементы. Так и в произрастаемом из земли мы видим, что нисколько не трудится природа над пшеницей, просом или любым другим из хлебных или бобовых семян, чтобы они превратились в стернь, остны и колосья. Ведь пища без принуждения и сама собой из общего превращается в соответственное индивидуальности каждого семени. А если даже каждое из растений, питающееся общей для всех влагой, извлекает нужное для собственного произрастания, то что необычайного, если и при слове воскресения каждый из восставших, подобно семени, окажется с такой же способностью привлекать свое собственное? Таким образом, из всего можно понять, что проповедь воскресения не содержит ничего не узнаваемого опытом. Хотя мы и умолчали о том, что всего известнее из нашего [естества], — я говорю о самом первом основании нашего составления. Ибо кто не знает этого чудотворения природы — что принимает материнское чрево и что производит? Разве не видишь ты, что вметаемое в утробу в качестве основания для составления тела некоторым образом просто и состоит из одинаковых частей? А какое слово опишет разнообразие уготовляемого сложения? Кто же, если он не научился этому общей природой, признает возможным происходящее — что столь малое и само по себе столь незначительное оказывается началом такого дела? Я называю его великим, имея в виду не только образование тела, но и то, что более достойно удивления: саму душу и созерцаемое у нее.

Глава XXVIII